Передвижка дома №24 (Саввинского подворья) на улице Горького. 1938 год

В начале сентября Москва традиционно отмечает День города. И, конечно, в этот день более чем уместно вспомнить о тех, кто в разное время много и плодотворно потрудился на ниве москвоведения, то есть историко‑краеведческого изучения Москвы и популяризации знаний о ней. Петербуржец Александр Розенбаум пел:

Покажите мне Москву, я прошу.

Может, воздухом ее задышу.

Потому что верю сотням людей,

рассказавших о Москве без затей.

Мы тоже им верим и чтим их поистине подвижническое служению родному городу. Охватить все москвоведческое сообщество в одной публикации, разумеется, невозможно. В подготовленном редакцией материале, открывающем сентябрьский номер, речь пойдет о трех представителях этого сообщества, которые, как и многие другие, были связаны с «Московским журналом» узами тесного сотрудничества или по крайней мере искреннего взаимного интереса.

С праздником!

рий Константинович Ефремов (1913–1999) — поэт, географ, путешественник, общественный деятель. Он являлся почетным членом Географического общества АН СССР и Всероссийского общества охраны природы, автором ряда географо‑природоведческих книг и свыше 350 научных и научно‑популярных статей; как видный знаток топонимики столицы принимал активное участие в работе Московской городской межведомственной комиссии по наименованию улиц. Его перу принадлежит обширный труд «Мос­ковских улиц имена», впервые увидевший свет в 1997 году и с тех пор неоднократно переизданный. Но чем бы Юрий Константинович ни занимался, он ощущал себя прежде всего поэтом: имеется в виду не только собственно поэтическое творчество, но и вообще восприятие им окружающего мира — яркое, образно‑эмоциональное. Стихи писал практически всю жизнь, издал два сборника — «Вечера встреч» (1957) и «Поэзия пространства» (1973), состоял в Союзе писателей РСФСР. 

Добавим, что Юрий Константинович был большим другом и автором нашего журнала. В редакционном архиве хранится небольшая подборка его стихотворений, посвященных Москве, которая публикуется ниже. Подборке предпослано следующее вступление, датируемое концом 1980‑х годов:

«Увы, я по праву считаюсь старым москвичом — как еще довоенный (до Первой мировой войны) уроженец Москвы. Отрывочно помню ее с 1918‑го, а осознанно — с 1922 года, когда по‑мальчишески в нее влюбился, увлекся изучением ее топографии, любовался площадями и переулками, дворцами и храмами. Не имея карманных денег, обшагал уйму улиц пешком, а на буферах проехал по всем трамвайным маршрутам, побывал на всех заставах, у всех монастырей — только вот на посещение каждой из сорока сороков церквей не хватило “коллекционерского” рвения, ведь такой азарт был вполне подобен фанатичному собиранию марок...

Будущее географическое призвание проявлялось уже с детских лет: с одержимостью рассматривал город, впитывал гармонию его радиально‑кольцевой структуры, запомнил соразмещение ворот, валов и застав — это совершенствовало пространственное мышление, столь полезное профессионалу‑географу. Дошел до того, что наизусть вычерчивал почти без погрешностей сложные схемы трамвайной сети, ломал голову над ее усовершенствованием, мысленно прокладывал новые линии по безрельсовым улицам: по 3наменке, по Малой Бронной — к Белорусскому, а по Воронцову Полю — к Курскому вокзалу, и, бывало, некоторые из этих идей осуществлялись — конечно, не по моей инициативе. Но куда денешься от подспудного сознания своего “приоритета”: ведь это на моих прожектах в 1920‑е годы были проложены трамвайные рельсы по Шаболовке!

Такое обожание Москвы продолжалось и в юности, и в студенческой молодости. Учился агроинженерным делам¹, а в душе жил будущий географ. И сколько пешеходных рекогносцировок выполнил уже в начале 1930‑х, отправляясь из Тимирязевки с планом Москвы в руках то в сторону Зыкова и Коптева, то к Лихоборам и Останкину. Удивляло несовершенство и неполнота изображения окраин города на тогдашних планах. И молодой человек в своем исследовательском азарте фактически вел глазомерную съемку.

По сию пору благодарен своей ранней любви к Москве — она помогла мне навсегда, при полной свежести памяти, запечатлеть ее тогдашнюю красоту — в пору еще не начавшегося слома и сноса святынь. Помню владычествующий над столицей грандиозный храм Христа Спасителя. Помню Китайгородскую стену со всеми ее Иверскими, Владимирскими (у Лубянки), Ильинскими и Варварскими воротами. Помню и другие ворота — Красные и Триумфальные (еще на первоначальном законном месте), Сухареву башню, редкостной красоты церкви Успения Пресвятой Богородицы на Покровке и Николы Большой Крест на Ильинке. Еще целы были Казанский собор на Красной площади и два монастыря в Кремле.

Начавшиеся опустошения древностей удручали и невосполнимостью утрат, и беззастенчиво‑безнаказанной ложью обоснований: ведь даже храм Христа Спасителя — памятник победы в войне 1812 года — “приговорили” к сносу за “неполноту художественных достоинств”. Такая ложь развращала души и этим несла культуре народа не меньший вред, чем само уничтожение святынь. Вот почему уже тогда, в 1933–1934 годах, в моей тетради появлялись стихи о разрушении храма Николы Большой Крест, о сносе Сухаревской башни:

И настроенье все ущербней,

И меньше плачет чудаков,

Что вновь на розоватом щебне,

Клубясь, дымится пыль веков…

Но неужели “ущербный чудак” ничему в обновляемой Москве не радовался? Конечно, это не так! Даже конструктивистские новшества в зодчестве поначалу впечатляли — находил чем любоваться и в доме Госторга², и в кубистическом Институте Ленина³, и в новом доме «Известий»⁴. Казалось, что и у Корбюзье что‑то эстетичное есть: некая гармония плоскостей и углов, законность новых пропорций — не хуже прежних золотых сечений. Казалось так до тех пор, покуда кумир, мечтавший о сносе всей старой Москвы, не украсил ee своим пресловутым «домом из стекла» на Мясницкой⁵.

Радовало и благоустройство улиц. О конце “владычества булыжника” и торжестве “Москвы асфальтовой” писал даже стихи. Немногими годами позже отозвался стихами и на такой заметный рубеж в истории столицы, как строительство метро:

Вечных скептиков ропот — и тот поредел.

Факт победы подземной — любого задел.

Это было писано в октябре 1935 года. Но в записях остались и следы продолжавшегося раздвоения:

Вся в рвах и скважинах Москва,

А за витринами в тумане,

Как сказочные существа,

Титанов‑зданий очертанья.

Именно так обнадеживающе выглядели выставляемые в витринах на Тверской проекты зданий предстоящих пятилеток.

Но это снится. А пока

Над улицей воздвигнут бойкой,

Как в песне новая строка,

С диалектической надстройкой

Углов и линий лабиринт,

Неся венец — кирпичный “бинт”⁶.

Ловлю себя на неточности. Кирпичные “бинты” надстроек накладывались не на конструктивистские “лабиринты углов и линий”, а уродовали вполне добропорядочную старинную застройку. Это был дешевый способ приращения жилплощади. А то, что чечулинский набалдашник обезобразил классический казаковский дом теперешнего Моссовета⁷, никого особенно не беспокоило. Наоборот, хвастались, что уберегли шедевр архитектуры!

Удручало и наплевательское отношение к ансамблям. Находятся москвоведы, восхваляющие мощную конструктивистскую горизонталь, “как бы повторяющую очертание” Садовой-
Кудринской улицы, хотя этот хваленый дом (№ 11–13), подобно длящейся уже десятилетия фальшивой ноте, вываливается из старинного ансамбля с явным расчетом, что когда‑нибудь снесут не его, а все соседнее, и под его стиль “уделают” всю улицу. А в начале Ленинского проспекта так же вызывающе, с намеренным нарушением этажности и геометрии фасадной плоскости воздвигнуто здание, по иронии судьбы назначенное Госстандарту⁸, — вот уж где было бы уместно соблюсти хоть какой‑нибудь стандарт.

Горько и еще от многих фальшивых нот. Неужели кому‑то нравится мрачная глыба нового МХАТа на Тверском бульваре? Или не менее зловещий дом на Тургеневской площади⁹? Чьи «светлые души» запечатлели свои автопортреты в этих сооружениях?!

Ансамбли Москвы — другая большая тема, о ней еще надо будет писать. Пока же в течение последних десятилетий моя любовь к Москве отлилась в более практические формы. 30 лет были отданы созданию и развитию Музея землеведения в башне высотного здания университета, на вершине Москвы. Как ученый секретарь Московской организации Географического общества я погрузился в упорядочение географии имен столичных улиц, с конца 1950‑х годов вошел в состав ведающей этим комиссии Моссовета и о достигнутом на сем поприще уже не раз поведал в печати — в пяти изданиях коллективного труда “Имена московских улиц” и в серии научных и популярных статей. Участвовал в создании проекта Красной книги неприкосновенных московских названий, разработал принципы дальнейших наименований и восстановления наиболее ценных имен из числа утраченных. Однако все еще чувствую себя в долгу перед родным городом и хотел бы сделать для него много больше и воспеть сильнее и ярче»...