Семья Удинцевых. В кресле — мать Елизавета Наркисовна, левее через одного — отец Дмитрий Аристархович

В № 11 «Московского журнала» за 2023 год особое внимание читателей привлекла подборка материалов под общим названием «Соломка», посвященная уникальному уголку Москвы — жилищно‑строительному кооперативу «Соломенная Сторожка» в районе Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Автор одного из очерков — видный океанолог, член‑корреспондент РАН Глеб Борисович Удинцев (1923–2017) — и раньше неоднократно печатался в нашем журнале. Недавно дочь ученого, Ольга Глебовна Удинцева, передала нам из семейного архива мемуарно‑генеалогическое эссе отца, помещаемое ниже. Название в оригинале отсутствует; текст озаглавлен редакцией.

Глеб Борисович Удинцев

…Я снова в океане. С морями и океаном связана половина моей взрослой активной жизни, а если прибавить к ней детские и юношеские годы, полные мечтаний об океане, то получится и того больше — почти две трети прожитого. И когда я дома, на суше, то часто вспоминаются мне мои морские походы и те счастливые минуты, когда взойдешь на корабль, почувствуешь под ногами дрожь палубы, откликающейся на работу судовых машин, услышишь грохот якорной цепи, шум волны, вздымаемой носом трогающегося корабля, и видятся распахивающийся морской простор, а ночью — огни далеких берегов. Когда же все это началось, откуда пришла в мои детские годы, в наш маленький бревенчатый домик, окруженный окутанными снегом елями и соснами глухого лесного уголка Москвы 1920‑х годов — Соломенной Сторожки, отгородившейся от города рощами и полянами Тимирязевской сельскохозяйственной академии, эта чарующая мечта об океане?

Может быть, с увиденной в самые ранние годы и на всю жизнь запомнившейся красочной картинки на странице одного из журналов среди отцовских книг, где по синему морю под голубым небом, взбивая носом пенистые буруны, шла под белыми парусами красавица‑каравелла? Или позже, с подаренной отцом к Рождеству книгой «Приключения Робинзона Крузо» — в ту пору, когда мне было 7 лет и я уже упивался чтением? А позже началось увлечение журналом «Всемирный следопыт», в каждом номере которого попадались рассказы о морских приключениях, о тайнах южных морей, о зове моря, следуя которому, покидали герои родной дом. И среди всего этого — чудесные рисунки маяков, коралловых рифов с ожерельями кокосовых пальм, плавучих льдов и парусников, пробивающих путь к берегам неведомых земель… В детстве я много читал. Дом у нас был битком набит книгами, потому что мои родители всю жизнь были связаны с ними семейными традициями в нескольких поколениях. Было у меня одно время увлечение и авиацией — в 1930‑х годах она в России завоевывала сердца детей и молодежи, едва ли не в каждом доме мальчишки мастерили летающие и не летающие модели самолетов, а со страниц газет и в радиопередачах звенели фанфары героическим полетам — выше всех, быстрее всех, дальше всех! Но еще более властно вторгалась в мою жизнь мечта о море, и непонятно только было, каким образом сможет она воплотиться в действительность. В семье‑то ведь никто никогда с морем не был связан, все были людьми сугубо сухопутными. Правда, если заглянуть поглубже, то тяга к природе, к путешествиям, непоседливость, порой приводящая к бродяжничеству и даже к приключениям, среди старших поколений уже обнаруживалась, и по наследству мне в этом отношении кое‑что, несомненно, перепало.

Мой двоюродный дед Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк¹ оставил прекрасные воспоминания о своих детских и юношеских годах, полных охотничьих странствий по зеленым горам северного Урала. Остались наброски воспоминаний моего деда по матери — заядлого сибирского золотоискателя и предпринимателя, отрывки из воспоминаний матери и очень полные воспоминания моего отца, ослепшего после смерти жены и надиктовавшего моим теткам, своим верным помощницам‑сестрам, три сотни страниц машинописного текста. Не стану пересказывать все эти дорогие мне мемуары, мне еще предстоит свести их в единую семейную хронику². В какой‑то мере история и нашей семьи важна для понимания истории такого удивительного явления в жизни России, какой была разночинная интеллигенция. Здесь же скажу только, что бродяжные страсти бродили в моей душе, передаваясь из поколения в поколение, от беглых раскольников и мятежных стрельцов, укрывавшихся от суровой власти за «Каменным поясом» — Уралом — и дальше устремлявшихся на таежные просторы Сибири вплоть до берегов Тихого океана… «Далеки вы, земли сибирские, я кинул отчий кров, и пусть засыплет снегом следы моих шагов»³, — звучало с детства в душе моей. Так или иначе, и я прошел этим бродяжным путем моих предков.

Я родился 19 июня 1923 года в Москве в семье русских интеллигентов‑разночинцев, вышедших из среды уральского русского духовенства (по линии отца) и уральских же горнозаводских крестьян и золотоискателей (по линии матери). Глубокие корни семей моих родителей скрыты в местах новгородской колонизации — близ Великого Устюга, Перми, Чердыни. Фамилия наша, как установили любители‑историки Урала в Екатеринбурге, происходит от названия речки Удинцы — одного из малых притоков Северной Двины, впадающего в нее севернее города Великий Устюг. Говорят, что на этой речке есть деревня, жители которой все носят фамилию Удинцевы. Проверить эти сведения посещением Великого Устюга и его округи мне пока не удалось, но хотелось бы совершить паломничество на родину моих предков. По отцовской линии они, судя по записям в церковных документах, чуть ли не с XVII века обретались в «чудской Перми» да «за Каменным поясом», служа священниками патриаршей Церкви (то есть Московского Патриархата. — Ред.), но, по‑видимому, тесно были связаны с раскольниками, да возможно, что из них когда‑то и вышли. Скорее всего, был род Удинцевых един по своим корням. Естественно, что за 300‑летнюю историю существования православия на Урале сложилось несколько самостоятельных и далеко отстоящих друг от друга династий Удинцевых. Последним представителем священнослужителей нашего рода, одной из его знаковых фигур, оказался Аристарх Дмитриевич — мой прадед по отцовской линии. К сожалению, мой отец Борис Дмитриевич Удинцев, ставший летописцем не только семьи, но и трех взаимосвязанных родов — Маминых, Удинцевых и Метелкиных, сохранивший воспоминания о множестве лиц, с которыми сводила его судьба, и положивший начало созданию семейного архива, в своих воспоминаниях счел нужным написать: «Я и мои сестры помним, что в нашей семье дедушка Наркис Матвеевич Мамин и [его жена] Анна Семеновна пользовались исключительным уважением и вниманием. Другого деда, священника Аристарха Удинцева, и бабушку Раису Васильевну мы не знали, они жили в Ирбите и умерли не на нашей памяти». Сложно смешивались роды. Соединялись с исконно славянскими поселенцами «чудские люди», вогулы и остяки, пленные после Полтавской виктории шведы, откуда появлялись в роду фамилии Воинсвенский и Бострем — разные ручьи вливались в русло русской реки.

Жизнь большинства священников в уральских заводских селах была скудной, полной забот о прокорме многодетных семей. Но вот что удивительно: в дневнике моей прабабушки, Анны Семеновны Маминой, читаю, что в 1855 году ее муж, священник Наркис, служивший в церкви села Висимо-Шайтанского завода, заказал искусному столяру в Нижнем Тагиле — центре Демидовских владений — книжный шкаф для скопившихся дома книг, в основном для высоко ценимых им столичных литературных журналов. Значит, стремились, урезая себя во многом, приобщаться к знаниям, к литературе. Шкаф этот пропутешествовал позднее из зауральского Висима до Москвы, а в конце 1970‑х годов был отвезен мной обратно на его «родину» — в Висим, в мемориальный музей моего двоюродного деда — Д. Н. Мамина-Сибиряка, оставившего о своих детских и отроческих годах в этом городе любимые мной воспоминания «Зеленые горы» и «Из далекого прошлого». О скромной жизни трудовой семьи вспоминались ему слова отца, когда на просьбу о какой‑то покупке тот отвечал ему: «Ты сыт, одет, остальное — глупости». Печальный упадок русской церковной жизни и ростки нигилизма не обошли моих предков. Во второй половине XIX столетия все чаще стали уходить в разночинцы поповские дети, выпускники семинарий. Вышли в разночинцы и потомственные клирики висимские Мамины, и чердынские Удинцевы, семьи которых сблизились после женитьбы моего деда Дмитрия Аристарховича Удинцева на моей бабушке Елизавете Наркисовне Маминой. Смотрю на сохранившиеся фотографии. Вижу волевые, с упрямым твердым взглядом суровых глаз лица людей этого уже действительно далекого прошлого. Многодетные семьи были обременены расходами на исполнение заветной мечты — дать детям хорошее образование. Дмитрий Аристархович получил юридическое образование. Сначала трудился земским служащим в Екатеринбурге, а затем, прожив около 30 лет в Чердыни, возглавлял земскую управу, состоял мировым судьей, увлекался историей своего края, вел археологические и этнографические исследования, основал в городе краеведческий музей.

Братья его оказались удачливей. Всеволод Аристархович стал также юристом, но сделал карьеру в Петербургском университете, являлся даже в какой‑то момент заместителем (товарищем, по тогдашней терминологии) министра просвещения и занимал в 1917 году какое‑то положение в аппарате Временного правительства. В послеоктябрьские годы ему удалось избежать репрессий за столь «крамольную» деятельность, уехать в далекий от Петрограда Баку, где он мирно дожил до 1950‑х годов, читая студентам‑юристам римское право и оставив Бакинскому университету после смерти свою большую библиотеку. Другой брат, Сергей Аристархович, пошел по линии естественных наук и прожил также долгую жизнь, занимая разные посты в учреждениях Свердловска (ныне вернувшего себе свое прежнее имя — Екатеринбург) на родном Урале. Самый молодой из братьев, Федор Аристархович, стал врачом, окончив Киевский университет Святого Владимира, где подружился с учившимся там же будущим знаменитым хирургом и выдающимся пастырем архиепископом Лукой (Войно-Ясенецким). Дружбу эту он очень ценил и гордился ею. Сначала он был преподавателем, а затем профессором Киевского медицинского института, в 1941 году эвакуированного в Челябинск. Дни свои закончил в Киеве, куда вернулся после войны...