Г.И. Семирадский. Шопен в салоне князя Антона Радзивилла в Берлине в 1829 году. Холст, масло

Я никогда не решался посещать его без приглашения. Случалось, кому‑нибудь нужен урок из его знакомых, он рассказывал про этих людей, делая очень тонкие и меткие замечания, и давал советы, прежде чем познакомить меня с этими лицами. Но когда отдельная речь кончалась, я вставал, и он часто удерживал меня, но я заявлял ему, что не имею никакого права для своего удовольствия или даже пользы отнимать у России драгоценные минуты его творчества.

Наконец я узнал, что Гоголь захворал. Я явился на его квартиру, чтобы узнать о его здоровье, и Алексей Терентьевич Тарасенков³⁰ передал мне все подробности. Положение было трагическое. Его подозревали в сумасшествии, подозревали в каких‑то изумительных болезнях, но, по свидетельству Тарасенкова, ничего подобного не было. Раз приехал к нему вице‑губернатор Капнист³¹ и еще несколько друзей, и все они стоят в комнате, где лежал на диване Николай Васильевич. Он был лицом к спинке дивана, на которой висела икона. Но друзья были неосторожны, и до Гоголя долетело слово, из которого он ясно мог понять, что они считают его умалишенным. Капнист твердил: «Бедный Колушка, бедный!» Но Гоголь обернулся и говорит ему: «У Вас в канцелярии десять лет служит на одном месте чиновник, честный, скромный и толковый труженик, и нет ему ходу и никаких наград. Обратите внимание на это, Ваше Превосходительство, хотя бы в мою память»³². Кто же в это время имел больше здравого смысла и справедливого отношения к жизни!

Не стану повторять, что уже написано в брошюре Алексея Терентьевича Тарасенкова³³ о последних минутах Гоголя. Несомненно для меня одно: что болезнь Гоголя была органическое, наследственное расстройство желудка. Я слышал от него, как они в Италии пировали в каком‑то отеле, и Гоголь становился на бочку и произносил похвальные речи повару. Но эти обеды ему никогда не проходили даром. Он сам рассказывал мне, как он хворал желудком. Дело в том, что его отец умер на том же году жизни и таким же загадочным недугом³⁴, в котором все‑таки было заметно какое‑то органическое расстройство желудка³⁵.

Когда Николай Васильевич лежал больной, приехал Михаил Семенович Щепкин³⁶ и звал его на блины: была Масленица, и так рассказал аппетитно о своих блинах, что у Гоголя невольно загорелись глаза: «Отойди ты от меня, сатана, ты меня искушаешь».

Не стану описывать возмутительное отношение к похоронам Гоголя³⁷. Того Гоголя, который написал «Тараса Бульбу», который до сих пор подымает дух не только русского, но и всего славянства. Не могу не упомянуть, что в Англии некто написал несколько писем, которые вызывали патриотические чувства, и парламент за три‑четыре письма назначил ему громадную пожизненную пенсию. Вот это так.

Слова Гоголя точно были пророчеством: мне пришлось рисовать блюдо на коронацию великого Государя Александра Николаевича, и блюдо это одним материалом — золотом — стоило 40 000 рублей.

Все же я был очень молод и скорее чувствовал, чем понимал этих великих людей.

В то время я пробавлялся разного рода рисунками для нашей индустрии и писал портреты. Ценности были, конечно, печальные; сходство у меня было, потому что был верный рисунок, но колориту я еще мало понимал. Никто не мог дать мне положительного основания и приема, чтобы верно изображать колорит человеческого лица. Встреча моя с Зарянко³⁸ сразу осветила мое сознание. Этот скромный болезненный человечек, без всяких претензий, мало учившийся, но много думавший, благоговел перед Карлом Павловичем Брюлловым³⁹. Зарянко рассказывал: «Сижу я раз и смотрю, как Карл Павлович пишет портрет. Потом он ударил ногой в мольберт, и он откатился от него. У него вырвалось какое‑
то злобное итальянское восклицание: “Вот если бы у меня была кисть в сажень величины, тогда бы я написал как следует!” Зарянко, задумавшись, ушел домой. Слова Брюллова не покидали меня ни на минуту; не мог пустое слово сказать Брюллов, и я сделал кисть в сажень величины, причем оказалось, что холст стоял рядом с моделью, и изображение было одинаковой величины, что давало возможность безусловно точного
сравнения. Но длинной кистью было писать нельзя, и поэтому я поставил два стула: один — с которого смотрел на модель и портрет и, увидавши какую‑нибудь ошибку, вскакивал, садился на другой стул и поправлял замеченное на портрете».

Услыхав это от Зарянки, я пришел домой, и вместо того чтобы скакать на стульях, поставил рядом холст и все время ходил с точки наблюдения к холсту. Не прошло и полчаса, как я увидел полную возможность самым точным образом передавать природу.

Отношения ко мне Скотти⁴⁰ были самые сердечные. Устроив свои дела так, что они давали возможность Михаилу Ивановичу посвятить себя высокому искусству, он <…> собрался ехать в Италию и на прощанье пригласил тех лиц, с которыми он был семейно знаком, на большой обед⁴¹; но почему‑то пригласил меня прийти за два часа раньше. И когда я пришел к нему, то мы заперлись в маленькой комнатке рядом с его мастерской. «Я нарочно просил Вас прийти пораньше, — сказал Михаил Иванович. — Вы вступаете в жизнь; прежде всего, в борьбе с жизнью нужна воля, это нужно и для христианской жизни. Я не слабонервный человек, но убежденный христианин, и я делаю добро вовсе не из сострадания, а из нравственного убеждения; но и тут я не теряю из виду цели. Я назначил себе составить известный капитал, чтобы свободно заниматься искусством, и если мне приходится помочь кому‑нибудь, то я откажу себе во всем, даже в папироске, а назначенных мною средств не истрачу. Воля — это великая сила; трудно сказать предел, до которого человек может достигнуть с умом и волей. Вот что хотел я Вам сказать». Я был поражен, не привык я так думать, и невольно опустил голову. Я не мог не высказаться тоже откровенно. «Помилуйте, какая у меня может быть воля! С детства я борюсь с жизнью; многие за имя мое не хотят знать меня, иногда чувствую, что совершенно погибаю, и только одна надежда на Бога спасает меня, и нет, не по моей воле, но и помимо всякого сознания откуда‑то совершенно неожиданно является помощь свыше; причем же тут моя воля? Для меня существует одна только неизменная воля, это — воля Божия». — «Ну так знайте, — сказал Михаил Иванович, — что и Бог помогает людям, которые относятся к жизни сознательно и с характером».

12 декабря 1895 г. Вторник

Скотти собрал на обеде всех, с кем был знаком домами. Обед был весьма оживлен, особенно благодаря Рамазанову⁴², который со всей искренностью рассказал, что он подчас был виноват перед Скотти, но что никакие его (Рамазанова) задорные выходки не могли вывести его из себя, и если бы не его сдержанный характер, то они давно могли бы сделаться врагами. Скотти отвечал ему, что «мы с детства вместе, и я очень хорошо знаю, что ты любишь меня, как я тебя, а поэтому я и не знаю, о чем ты говоришь». Они дружески расцеловались, и Рамазанов с этой минуты начал хлопотать об ответном обеде Михаилу Ивановичу. Для этого случая я приготовил речь, написал очень одушевленно и обстоятельно выдолбил⁴³, что мне давалось с большим трудом. Много было приглашено почетных лиц. Когда все собрались в большой античной зале, где был сервирован обед, растворились двери, и два архитектора со звездами — Рихтер⁴⁴ и Быковский (отец)⁴⁵ — ввели в залу Михаила Ивановича. Грянул великолепный оркестр, марш Мендельсона. Скотти был несколько бледен, и видно было, что в это время чувства взяли верх над его твердой волей и положительным умом. Натурщики прислуживали за столом; им было очень жаль, что Михаил Иванович уезжает. Иван знаменитый⁴⁶ плакал. Это заметил актер Ленский⁴⁷, который был тут, и сказал прелестный экспромт:

Прощайте, наш артист,

Срывайте в жизни розы,

Вас провожают искренние слезы.

Дай Бог, чтоб вновь Вас чувство привлекло,

Хоть здесь и холодно, да на сердце тепло.

Когда подали шампанское, я встал со своего места и подошел с бокалом к своему профессору. Заученная речь лилась свободно, но мне казалось, что на лице Скотти было какое‑то опасение за своего любимого ученика. Выражение лица его говорило мне: «Ну как он вдруг остановится?» Ленский не мог забыть этой речи, и при встрече всегда напоминал о каком‑то сравнении, которое ему казалось очень удачным. Наконец мы расстались с Михаилом Ивановичем.

Еще раз он приезжал потом в Москву, я уже был женат⁴⁸; но мне показалось, что у него нет той жизни, которая была у него в Москве. Это был человек крупного дела, и итальянский отдых был ему не по характеру. Он рассказал, как они ездили в Испанию⁴⁹, как испанки на столе танцевали качучу⁵⁰, но все это было как‑то холодно, и видно было, что он не принимал в этом никакого участия. Потом он захворал: у него брак на языке⁵¹, и когда ему делали прижигания, то он не дрогнул ни одним мускулом. Меж тем как доктор делал страдальческие гримасы, так что кто‑то из присутствующих заметил, что по выражениям их можно было думать, что не доктор, а Скотти делал операцию. Но врачи не могли спасти его⁵². При нем, кажется, был художник Быковский⁵³. Наконец Михаил Иванович почувствовал приближение смерти, позвал католического пастора и близких друзей и непременно потребовал открытой исповеди, как это было в первые времена христианства. Он так много работал для православных храмов, вследствие чего приходилось много читать отцов Вселенской церкви, так что можно сказать, что это было предвозвестником старокатолицизма⁵⁴.

В это время я познакомился с мос­ковским купцом Варенцовым Михаилом Михайловичем⁵⁵. Он любил искусство и особенно музыку. У него бывали музыкальные вечера, где играли замечательные артисты. Тут я познакомился и впоследствии подружился с Келем и Фришманом. Признаюсь откровенно, что мне трудно было впервые что‑нибудь понять из классических квартетов Гейдена (Гайдна. — Публ.), Бетховена, Моцарта и Шумана, но я терпеливо с необыкновенным вниманием вслушивался в эти звуки, которые толпились в моей голове, и при всем напряжении я не мог понять той удивительной связи, которая впоследствии доставляла мне столько удовольствия. Каждый вечер я уходил почти больной от страшного напряжения, и это продолжалось с полгода. Потом вдруг мне стала проясняться прелесть и оригинальность гармонии, так что я не мог слышать потом банально гармонированную пьесу.