Творчеству Ивана Андреевича Крылова отдали должную дань многие современники, в том числе — и прежде всего — Николай Васильевич Гоголь, чьи суждения на сей счет, по нашему мнению, еще недостаточно глубоко осмыслены. В басне, пишет Гоголь, Крылов «умел сделаться народным поэтом. Это наша крепкая русская голова, тот самый ум, который сродни уму наших пословиц, тот самый ум, которым крепок русский человек, ум выводов, так называемый задний ум. Пословица не есть какое‑нибудь вперед поданное мнение или предположенье о деле, но уже подведенный итог делу, отсед, отстой уже перебродивших и кончившихся событий, окончательное извлеченье силы дела из всех сторон его, а не из одной. Это выражается и в поговорке: “Одна речь не пословица”. Вследствие этого заднего ума, или ума окончательных выводов, которым преимущественно наделен перед другими русский человек, наши пословицы значительнее пословиц всех других народов»¹.

К пословице «Русский человек задним умом крепок» у Гоголя было особое отношение. Обычно она употребляется в значении «спохватился, да поздно», и крепость задним умом расценивается как порок или недостаток. В Толковом словаре В. И. Даля находим: «Русак задом (задним умом) крепок»; «Умен, да задом»; «Задним умом догадлив». В его же «Пословицах Русского народа» читаем: «Всяк умен: кто сперва, кто опосля»; «Задним умом дела не поправишь»; «Кабы мне тот разум наперед, что приходит опосля».

Но Гоголь знал и другое толкование этой пословицы. Так, известный собиратель и исследователь фольклора первой половины ХIХ века Иван Михайлович Снегирев усматривал в ней следующее: «Что Русский и после ошибки может спохватиться и образумиться, о том говорит его же пословица: “Русский задним умом крепок”»²; «В собственно Русских пословицах выражается свойственный народу склад ума, способ суждения, особенность воззрения. <...> Коренную их основу составляет многовековой наследственный опыт, этот задний ум, которым крепок Русский»³. Уже наш современник — писатель Леонид Максимович Леонов — утверждал: «Нет, не о тугодумии говорится в пословице насчет крепости нашей задним умом, — лишний раз она указывает, сколь трудно учесть целиком все противоречия и коварные обстоятельства, возникающие на просторе неохватных глазом территорий»⁴.

В размышлениях Гоголя о судьбах родного народа, его настоящем и историческом будущем «задний ум, или ум окончательных выводов, которым преимущественно наделен перед другими русский человек», является коренным «свойством русской природы», отличающим русских от других народов. С этим свойством национального ума, родственного уму народных пословиц, «умевших сделать такие великие выводы из бедного, ничтожного своего времени <...> и которые говорят только о том, какие огромные выводы может сделать нынешний русский человек из нынешнего широкого времени, в которое нанесены итоги всех веков»⁵, Гоголь связывает высокое предназначение России. По поводу истоков творчества И. А. Крылова он замечает: «Сверх полноты мыслей, уже в самом образе выраженья, в них (русских пословицах. — В. В.) отразилось много народных свойств наших; в них все есть: издевка, насмешка, попрек — словом, все шевелящее и задирающее за живое. <…> Все великие люди, от Пушкина до Суворова и Петра, благоговели перед нашими пословицами. <…> Отсюда‑то ведет свое происхождение Крылов. Его басни отнюдь не для детей. Тот ошибется грубо, кто назовет его баснописцем в таком смысле, в каком были баснописцы Лафонтен, Дмитриев, Хемницер и, наконец, Измайлов. Его притчи — достояние народное и составляют книгу мудрости самого народа. Звери у него мыслят и поступают слишком по‑русски: в их проделках между собою слышны проделки и обряды производств внутри России⁶. Кроме верного звериного сходства, которое у него до того сильно, что не только лисица, медведь, волк, но даже сам горшок поворачивается как живой, они показали в себе еще и русскую природу. Даже осел, который у него до того определился в характере своем, что стоит ему высунуть только уши из какой‑нибудь басни, как уже читатель вскрикивает вперед: “Это осел Крылова!”⁷ — даже осел, несмотря на свою принадлежность климату других земель, явился у него русским человеком. <…> Словом — всюду у него Русь и пахнет Русью»⁸. И далее: «Особенно слышно, как он везде держит сторону ума, как просит не пренебрегать умного человека, но уметь с ним обращаться. Это отразилось в басне “Хор певчих”⁹, которую заключил он словами: “По мне, уж лучше пей, да дело разумей!”¹⁰ Не потому он это сказал, чтобы хотел похвалить пьянство, но потому, что заболела его душа при виде, как некоторые, набравши к себе наместо мастеров дела людей Бог весть каких, еще и хвастаются тем, говоря, что хоть мастерства они и не смыслят, но зато отличнейшего поведенья. Он знал, что с умным человеком все можно сделать и нетрудно обратить его к хорошему поведенью, если сумеешь умно говорить с ним, но дурака трудно сделать умным, как ни говори с ним. “В воре — что в море, а в дураке — что в пресном молоке”, — говорит наша пословица»¹¹.

В записной книжке Гоголя 1845–1846 годов есть подготовительная запись: «О Крылове. Вот чистые, без всякой примеси русские понятия, золотые зерна ума. Ум безог[оворочный]»¹².

Писатель в некоторых случаях имеет несчастье приносить вред и после смерти. Он умирает, а произведение остается и продолжает губить души человеческие. Это прекрасно осознавал Гоголь, в статье о русской поэзии вспоминающий басню Крылова «Сочинитель и Разбойник». Здесь Сочинитель, скончавшись, получил большее наказание, нежели Разбойник. Греховные дела последнего закончились с его смертью, а Сочинитель, который «величал безверье просвещеньем», через свои душевредные творения и после кончины не перестает развращать души. Святитель Игнатий (Брянчанинов) писал: «Талант человеческий во всей своей силе и несчастной красоте развился в изображении зла; в изображении добра он вообще слаб, бледен, натянут. <...> Когда усвоится таланту евангельский характер, — а это сопряжено с трудом и внутреннею борьбою, — тогда художник озарится вдохновением свыше, только тогда он может говорить свято»¹³. Мораль басни «Сочинитель и Разбойник» угадывается в словах Гоголя из его «Завещания»: «Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастанья и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них подымутся»¹⁴. В сохранившихся главах второго тома «Мертвых душ» помещик Костанжогло говорит: «Пусть же, если входит разврат в мир, так не через мои руки. Пусть я буду перед Богом прав»¹⁵. В его словах слышится отзвук слов Спасителя: «Горе миру от соблазнов: ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» (Мф. 18, 7). Святитель Филарет (Дроздов), митрополит Московский и Коломенский, толкуя этот известный евангельский отрывок, отмечает: «Воистину плачевен грех и страшен, но соблазн более. Грех мой, при помощи благодати Твоея, могу я прекратить и покаянием очистить; но соблазна, если он виною моею подан и перешел к другим, уже не властен я ни прекратить, ни очистить»¹⁶. Другой современник Гоголя, святитель Феофан Затворник, утверждает то же: «Соблазн растет и увеличивает беду самого соблазнителя, а он того не чует и еще больше расширяется в соблазнах. Благо, что угроза Божия за соблазн здесь, на земле, почти не исполняется в чаянии исправления; это отложено до будущего суда и воздаяния; тогда только почувствуют соблазнители, сколь великое зло соблазн»¹⁷. Несомненно, боялся соблазнить кого-либо своими писаниями и Гоголь — вот одна из причин сожжения глав второго тома «Мертвых душ». Святые отцы с большой осторожностью относились к художественному творчеству, ибо в состоянии вдохновения могут быть написаны очень лукавые, даже страшные вещи. В гоголевской повести «Портрет» (редакции 1835 года) монах‑художник предостерегает своего отпрыска — тоже художника: «Дивись <…> ужасному могуществу беса. Он во все силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое вдохновение»¹⁸. Что же касается Крылова, то, например, оптинские старцы — преподобные Амвросий (Гренков) и Анатолий (Зерцалов), как и Гоголь, отмечали народный и глубоко нравственный характер созданных им басен, которые часто использовали в своих поучениях.