Ж. Бом. Бегство Наполеона с острова Эльба наша. Густав Ваза побит, и орден Мече‑
26 февраля 1815 года. Холст, масло. 1836 год

Исторические и природные обстоятельства обусловили смешение в «гражданском образе» древней России черт славянских, византийских, монгольских и германских. «Политическая система государей московских заслуживала удивления своей мудростью, имея целью одно благоденствие народа, они воевали только по необходимости, уклоняясь от всякого участия в делах Европы». Укоренившееся самодержавие, пусть и ослабев, устояло даже в период Смуты, а при Романовых наполнилось новым содержанием — «дуга небесного свода воссияла над троном Российским». Уложение Алексея Михайловича «есть поныне важнейший Государственный завет нашего Отечества». При первых Романовых Россия стала сближаться с просвещенной Европой — «постепенно, тихо, едва заметно, как естественное возрастание, без порывов и насилия». Явился Петр. Его целью «было не только новое величие России, но и совершенное присвоение обычаев европейских». Карамзин в своей «Записке…» — уже не прежний безоглядный апологет царя‑преобразователя: «Повторим ли мнение несведущих иноземцев и скажем ли, что Петр есть творец нашего величия государственного? — Забудем ли князей московских Иоанна I, Иоанна III, которые, можно сказать, из ничего воздвигли державу сильную, и, что не менее важно, — учредили твердое в ней правление единовластное?» Карамзин окончательно приходит к мысли о преемственности фундаментальных начал древней и новой России. Ему представляется опасным спровоцированный петровскими преобразованиями отрыв от исконных основ: «Искореняя древние навыки, представляя их смешными, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце». В числе «блестящих ошибок» Петра — упразднение патриаршества и умаление духовной власти подчинением ее власти гражданской, а также перенос столицы из Москвы в Петербург, основанный «в местах, осужденных природою на бесплодие и недостаток».

Описывая сложные коллизии XVIII века, Карамзин делает вывод: «Как при Анне, так и при Елизавете Россия шла путем, предписанным ей рукою Петра, более и более удаляясь от своих древних нравов и сообразуясь с европейскими». Несмотря на успехи «светского вкуса» и просвещения, основание Московского университета, «грозы самодержавия еще пугали воображение людей». Петра III Карамзин упоминает лишь парой фраз — о его гибели в результате заговора и о данной им свободе дворянству «служить или не служить». «Екатерина II была истинною преемницею величия Петрова и второю образовательницею новой России». «Главное дело сей незабвенной монархини состоит в том, что ею смягчилось самодержавие, не утратив силы своей». Восхищаясь деяниями императрицы, автор «Записки…» не умолчал перед ее внуком о неприглядных результатах блестящего царствования — о падении нравов, умножении роскоши, упадке правосудия, подражательстве иноземному. О репрессивных мерах Екатерины против вольномыслия, жертвой которых Карамзин едва не стал сам, он предпочел не упоминать. Следующее царствование охарактеризовано им так: «Но что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного». Если подобные сопоставления едва смутили бы либерального адресата «Записки…», то рассуждения о насильственной смерти его отца могли быть восприняты болезненно: «Заговоры суть бедствия, колеблют основу государств и служат опасным примером для будущности».

О царствовании Александра I Карамзин пишет с нелицеприятной откровенностью, не щадящей самолюбие императора. «Россия наполнена недовольными: жалуются в палатах и хижинах, не имеют ни доверенности, ни усердия к правлению, строго осуждают его цели и меры». Вместо совершенствования блестящей системы Екатерины II предпринимаются скороспелые реформы, грозящие поколебать фундамент государственности — самодержавие. Вовлечение России вопреки собственным интересам в европейские дела, неудачные войны с Францией, Тильзитский мир, выгодный лишь Наполеону, разрыв с естественными союзниками — Англией, Австрией и Швецией, участие в континентальной блокаде привели к драматическому ухудшению международного положения страны, истощив ее и внеся напряжение в общество. Внутренние реформы — новое учреждение министерств, Комитета министров и Государственного Совета, введение экзамена на чин и другие — плохо обдуманы и оторваны от русской почвы. Автора проектов этих реформ Карамзин не называет по имени, но явно имеет в виду М. М. Сперанского.

В «Записке…» подробно на основании исторического, юридического и политического анализа обосновывается несвоевременность освобождения крестьян от крепостной зависимости: это подорвет основу самодержавной государственности — дворянство, а бывших крепостных «предаст в жертву» «собственным порокам, откупщикам и судьям бессовестным». Освобождение надо подготавливать нравственным просвещением земледельцев и ограничением произвола помещиков.

Заканчивая «Записку…», Карамзин предлагает Александру I новую политико‑идеологическую программу царствования. «Самодержавие есть палладиум России; целость его необходима для ее счастия. <…> Дворянство и духовенство, Сенат и Синод как хранилище законов, над всеми — государь, единственный законодатель, единственный источник власти — вот основание Российской монархии, которое может быть утверждено или ослаблено правилами царствующих. <...> Если Александр вообще будет осторожнее в новых государственных творениях, стараясь всего более утвердить существующие и думая более о людях, нежели о формах, если благоразумною строгостью он обратит вельмож, чиновников к ревностному исполнению должностей; если заключит мир с Турцией и спасет Россию от третьей весьма опасной войны с Наполеоном, хотя бы с утратою многих выгод так называемой чести, которая есть только роскошь сильных государств и не равняется с первым их благом или с целостью бытия, если он, не умножая денег бумажных, мудрою бережливостью уменьшит расходы казны и найдет способ прибавить жалованья бедным чиновникам воинским и гражданским; если таможенные Уставы, верно наблюдаемые, переведут в соразмерность ввоз и вывоз товаров; если <…> дороговизна мало‑помалу уменьшится, то Россия благословит Александра, колебания утихнут, неудовольствия исчезнут, родятся нужные для государства привычки, ход вещей сделается правильным, постоянным, новое и старое сольются в одно, реже и реже будут вспоминать прошедшее, злословие не замолкнет, но лишится жала! <...> Судьба Европы теперь не от нас зависит. Переменит ли Франция свою ужасную систему или Бог переменит Францию — неизвестно, но бури не вечны! Когда же увидим ясное небо над Европой и Александра, сидящего на троне целой России, тогда восхвалим Александрово счастье, коего он достоин своею редкою добротою!»

Великая княгиня тем временем торопила Карамзина с «Запиской…», надеясь получить важный аргумент в борьбе с влиянием Сперанского. Она ожидала скорого приезда в Тверь венценосного брата. В начале февраля, завершив работу, Карамзин с женой выезжает из Москвы ко двору великой княгини. Две недели в Твери он провел «как в очарованном замке» в многочасовых беседах с Екатериной Павловной, герцогом Ольденбургским и их приближенными. «Записку…» передал великой княгине. Тогда же узнал от Дмитриева о доносе государю, в котором историограф обвинялся в подозрительных связях с неким заезжим французом, интриговавшим среди российских масонов и шпионившим на Наполеона. «Дом наш есть уже давно монастырь, куда изредка заглядывают одни благочестивые люди, например, гр. Ростопчин, Нелединский, Обрезков, Сушков, гр. Пушкин, бригадир Кашкин, Разумовский, Рябинин, Оболенский», — недоумевал Карамзин, прося друга оправдать его перед императором. Тревога оказалась напрасной. Александр I, прибыв 15 марта 1811 года в Тверь, милостиво принял Карамзина, вновь вызванного великой княгиней из Москвы. Следующие четыре дня император и историограф несколько раз подолгу беседовали, иногда в обществе Екатерины Павловны и других лиц, иногда наедине. Говорили о политике: Александр не скрывал своих мыслей об ограничении и даже упразднении самодержавия, Карамзин горячо возражал. Чтение «Истории» в Путевом дворце затянулось почти до полуночи. Казалось, Карамзин произвел на Александра сильное впечатление. Вечером накануне отъезда императора из Твери великая княгиня решила, что настал момент передать брату «Записку…». Каковы же были ее удивление и досада, когда на следующий день император ни словом не упомянул о своем ночном или утреннем чтении. Прощаясь со всеми, он лишь издали холодно и равнодушно взглянул на историографа. Содержание и сам тон «Записки…», которой Карамзин предпослал эпиграф из 138‑го псалма: «Несть лести в языце моем», не только шли вразрез с мыслями и планами Александра, но и больно уязвляли его самолюбие. Тем не менее впечатление от прочитанного, безусловно, оказалось велико. Оно заставляло Александра задумываться, оценивать масштаб и суть недовольства дворянства проводившейся в стране политикой. Чем это грозило, Александр прекрасно знал по судьбе своего отца. Он все больше убеждался, что неумолимо надвигающаяся война с Наполеоном потребует консолидации общества, и прежде всего дворянства. Приходилось сворачивать либерально‑реформистские планы. Жертвой этого поворота пал М. М. Сперанский. Накануне войны с Наполеоном его обвинили в государственной измене и выслали в Нижний Новгород. «Ссылка похожа на смерть», — без малейшего злорадства прокомментировал событие Карамзин. Опала Сперанского, однако, оказалась не вечной. Политическим антагонистам еще придется встретиться.

Оригинал «Записки о древней и новой России» остался у великой княгини Екатерины Павловны и впоследствии затерялся. В списках же сей манифест просвещенного консерватизма ходил по рукам, пока через много десятилетий не был опубликован. Он оказал влияние на развитие русской общественно‑политической мысли XIX–XX столетий и в некоторых своих положениях актуален поныне.  

Потерпев неудачу в наставлениях Александру, Карамзин не лишился благоволения великой княгини Екатерины Павловны, по ее приглашению неоднократно посещал Тверь. В ноябре 1811 года он подносит покровительнице альбом с обширными выписками из сочинений классических авторов, подтверждающими мысли, изложенные в «Записке…», — прежде всего о незыблемости единовластия. Быть может, Карамзин все еще расчитывал, что все это через великую княгиню дойдет до Александра и в таком виде окажет на государя должное влияние. Больших надежд, впрочем, не питал и все больше тяготился многодневными путешествиями в Тверь, отвлекавшими от дела, вновь ставшего главным, — от «Истории». Сосредоточиться на работе мешали и жизненные невзгоды, и заботы: нездоровье, постепенное ухудшение зрения, хлопоты по поводу женитьбы князя Петра Вяземского на княжне Вере Гагариной. «Но бедный Моисей не вошел в обетованную землю!» — сокрушался Карамзин в письме к И. И. Дмитриеву. Тем не менее, его занятия неуклонно продвигаются, и вот уже написаны пятый и шестой тома — до правления великого князя Василия III. В течение трех лет историограф рассчитывал дойти до династии Романовых...

Между тем наступил 1812 год. Карамзин с тревогой наблюдал, как война, которой он призывал Александра избегать даже ценой умаления чести и влияния России, неумолимо приближается. «Любя отечество, с усердием к его целости и славе, я стараюсь успокаивать себя верою в Провидение. Мы живем во времена трудные. Небо не хочет проясниться над нами», — писал Карамзин брату в марте. События развивались с железной последовательностью. Французские и союзные им войска сосредотачивались у российских границ, Наполеон уже находился в Дрездене. Александр I издал манифест о подготовке к военным действиям и отбыл к армии. «Война кажется неизбежной, — констатировал Карамзин в письме к брату от 28 мая, — что будет, известно одному Богу».

12 (24) июня 1812 года Великая армия Наполеона начала переправу через Неман, вступая в пределы России. Александр I и его советники понимали, что в титанической борьбе силу оружия необходимо подкрепить силой слова. Император неожиданно вспомнил о Карамзине и думал предложить ему должность государственного секретаря с обязанностью составлять манифесты и обращения к народу, однако под влиянием придворного окружения сделал другой выбор: составителем манифестов стал А. С. Шишков — литературный оппонент Карамзина, глава общества «Беседа любителей Российского слова», образовавшегося в 1811 году и объединившего «архаистов» — Г. Р. Державина, А. С. Хвостова, князя А. А. Шаховского и других. Горячий патриот Шишков был в числе тех, кто выступал за непримиримую борьбу с Наполеоном до победного конца. Его перу принадлежал взволновавший Россию императорский рескрипт председателю Комитета министров графу Н. И. Салтыкову, которым Александр объявлял: «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем». Позднее Карамзин признал: «Все к лучшему, может быть, находясь при государе, я стал бы вступаться в дела и подал бы советы, которые оказались бы вредными». Война отнюдь не являлась его стихией.

Весть о вторжении Наполеона застала Карамзина в Остафьеве. «Мне бывает иногда очень, очень грустно, и я совсем не могу заниматься обыкновенною моею работою», — писал он брату (Василий Михайлович тем тревожным летом посетил Остафьево в сопровождении своей «воспитанницы», а на самом деле внебрачной дочери Ольги Рамзиной, боготворившей дядю‑историографа). С волнением прочитал Николай Михайлович Высочайший манифест «Первопрестольной столице нашей Москве», возвещавший о сборе ополчения. Из города пришли известия о неожиданном приезде из армии императора, о патриотическом подъеме среди москвичей, о начале организации «народной дружины». В ополчение записался молодой историк и помощник Карамзина в ученых делах К. Ф. Калайдович. Учитель в Остафьеве напутствовал его со слезами на глазах: «Если бы я имел взрослого сына, в это время ничего не мог бы пожелать ему лучшего!» Из деревень Карамзиных в ополчение забрали 70 мужиков. «Добрые наши поселяне идут на службу без роптания». Вооружить и обмундировать их стоило хозяевам десятков тысяч рублей, взятых взаймы.

Наполеон стоял уже у Смоленска, дыхание войны все сильнее ощущалось в Москве. Из нее разъезжались жители, кто имел такую возможность. Карамзин же, наоборот, перебрался с семьей из Остафьева в Москву, решив не покидать ее до последней возможности. «Не хочу служить примером робости», — объяснял он свое решение в письме к брату.

Война все ближе и ближе... После жестокого сражения пал Смоленск, русская армия ведет арьергардные бои, продолжая отступать к Москве. Из древней столицы вывозятся государственные и церковные реликвии, материальные ценности, выезжают учреждения, университет. Начинается массовый исход зажиточного населения. Карамзин отправляет жену с детьми в Ярославль под опеку обосновавшейся там великой княгини Екатерины Павловны. Ему кажется, что эта разлука — навсегда. «Впрочем, душа моя довольно тверда, — пишет он И. И. Дмитриеву 20 августа, — я простился и с Историей: лучший и полный экземпляр ее сдал жене, а другой в Архив Иностранной Коллегии». Сам же Карамзин принял предложение свояка, лидера «русской партии» и новоназначенного московского главнокомандующего графа Ф. В. Ростопчина переселиться к нему. Великолепный дом, в основе которого — древние палаты князя Дмитрия Пожарского, сохранился до наших дней (Большая Лубянка, 14). Летом Ростопчин жил в основном на даче в Сокольниках. По праздничным и воскресным дням он открывал свой обширный парк с прудами на речке Рыбенке для устройства народных гуляний. Теперь дача в Сокольниках и дом на Лубянке стали штабами подготовки Москвы к борьбе с грозным врагом. Карамзин являлся свидетелем, а возможно, и участником происходившего здесь. «Готов умереть за Москву, если так угодно Богу, — писал он Дмитриеву. — Наши стены ежедневно более и более пустеют. Уезжает множество. Хорошо, что имеем градоначальника умного и доброго, которого люблю искренне, как патриот патриота: я рад сесть на своего серого коня и вместе с Мос­ковскою удалою дружиною примкнуть к нашей армии». Карамзин «благословляет на брань» уезжающих на театр военных действий близких людей — сначала Жуковского, потом Петра Вяземского. Самому же ему приходилось, подчиняясь приказу, оставаться при Ростопчине. «Думаю, что мне нельзя было иначе, хотя пребывание мое здесь и бесполезно для отечества, по крайней мере, не уподоблюсь трусам и служу примером государственной, так сказать, нравственности», — писал Карамзин жене 24 августа.

Все ждали, что новый главнокомандующий армией М. И. Кутузов даст наконец неприятелю генеральное сражение на подступах и Москве. Карамзин ловил каждое известие с полей войны. 24 августа происходит бой за Шевардинский редут. 26‑го, в понедельник, с раннего утра завязывается «ужасное», «кровопролитнейшее» сражение у Бородина. «Через несколько часов окажется, что Россия спасена или она пала», — откликается Карамзин в письме к брату. Но на следующий день стали поступать известия об огромных потерях, о гибели или ранении лучших генералов, наконец, об отходе армии к Москве. На даче в Сокольниках воцарилась атмосфера мрачной озабоченности. Но вот в комнату вошел Карамзин — и настроение изменилось. Он говорил горячо, вдохновенно, предрекая спасение России и Европы и неизбежную гибель владычества Наполеона. Единственное, чего страшился историограф, — лишь бы император не проявил слабость и не заключил мир вопреки своему манифесту.

Прежде чем пророчество сбылось, Москва пережила одну из самых страшных трагедий в своей истории. Армия оставляла древнюю столицу. Из письма Карамзина к жене: «Вижу зрелище разительное: тишину ужаса, предвестницу бури. В городе встречаются только обозы с ранеными и гробами с телами убитых». Спустя много лет Н. Д. Блудов рассказывал М. П. Погодину, будто Карамзин умолял Ростопчина не сжигать Москвы, оставляемой врагу. Свидетельство это вызывает вопросы и сомнения. Карамзин глубоко переживал трагедию Первопрестольной в 1812 году, но никогда не обвинял в ней Ростопчина; тот же неизменно отрицал свое намерение поджечь Москву.

Карамзин оставался в обреченном городе до 1 октября и покинул его одним из последних. Путь лежал в Ярославль, где обосновалась семья. В смятении мыслей и чувств Карамзин искал и не находил ответа на вопрос: как случилось, что «неприятель мог добраться до святыни Кремлевской», ведь «нас уверяли, ободряли, клялись седыми волосами». Он был разочарован в армии, ее генералах, в Кутузове и в минуту отчаяния однажды сказал: «Если не могли воевать, надо замиряться». Но надежда и вера помогли побороть минутную слабость. Карамзин с семьей переезжает в Нижний Новгород. Его охватывает жажда действия. Он собирается вместе с нижегородским ополчением графа П. А. Толстого отправиться освобождать «любезную Москву». И здесь приходит радостная весть: 7 октября Наполеон покинул Первопрестольную, «заслужив проклятье веков». Как писал Карамзин Дмитриеву: «Москва возвратилась нам без меча историографа». Русским людям в 1812 году происходящее представлялось невероятным, чудесным. Казалось, ни армия, ни вожди, ни даже народ, а само Провидение воочию творит историю. Карамзин, взросший на идеях Просвещения и далекий от религиозного мистицизма, теперь во всем видит волю Всевышнего и уповает на Него. Наполеон ушел из Москвы и «направил адские стопы свои к Смоленску, захватывая и Калужскую дорогу. Надобно ждать кровопролитнейшей битвы. Злодей идет не по розам, а по трупам. Дело еще не кончилось, но, кажется, что Бог не совсем оставил Россию». После сражения за Малоярославец отступление «армии двунадесяти языков» становится неостановимым, постепенно превращаясь в бегство. Карамзин, потерявший в огне мос­ковского пожара свою библиотеку, почти разоренный, тем не менее воодушевлен: «Как ни жаль Москвы, как ни жаль наших мирных хижин и книг, обращенных в пепел, но, слава Богу, что отечество уцелело и что Наполеон бежит зайцем, пришедши тигром», — делится он своим воодушевлением с Дмитриевым. Из переписки Карамзина осенью‑зимой 1812 года: «Французы истребляются рукою Неба, а не нашими умом и мужеством»; «С нетерпением жду, чем закончится эта удивительная кампания. Есть Бог, Он наказывает и милует Россию»; «Грущу по своей библиотеке, которую собирал я четверть века. Утешаюсь только мыслию, что Бог чрез нас истребляет всемирного злодея».    

Война возвращалась на запад, откуда нагрянула. Карамзин в Нижнем Новгороде уже надеется: «Авось, весною найду способ воскреснуть для моего историографского дела и выехать отсюда». Дмитриев и великая княгиня звали его в Петербург, но тронуться с места мешало безденежье — государственный пенсион давно не выплачивался, разоренные чрезвычайными налогами крестьяне не давали оброка, снаряжение ополченцев отняло много средств. В Москву возвращаться было некуда — город лежал в пепле и руинах. Пришлось надолго задержаться в Нижнем, томясь бездействием. «Боюсь загрубеть умом и лишиться способности к сочинению», — жаловался Карамзин Дмитриеву. Он понимает, насколько осложнятся теперь его занятия: «Жаль Пушкинских манускриптов, все они сгорели, кроме бывших у меня. Потеря невозвратная для нашей истории!» — скорбит Карамзин в письме к А. И. Тургеневу от 21 января 1813 года о драгоценной библиотеке графа А. И. Мусина-Пушкина, включавшей подлинник «Слова о Полку Игореве». Погибла, как уже сказано выше, и библиотека самого Карамзина. Но карамзинские рукописи уцелели в Остафьеве. Остался экземпляр «Истории». Большой радостью было известие о спасении вовремя эвакуированной Синодальной библиотеки.

Карамзин начинает мало‑помалу возвращаться к своим занятиям, просит А. И. Тургенева прислать ему в Нижний Новгород Архангелогородский печатный летописец и труд византийского автора Льва Диакона, рассказывает о своей местной находке — «Степенной книге с прибавлением неизвестным касательно времен царя Ивана Васильевича».

Надежды на скорое творческое пробуждение не оправдались. На Карамзиных вновь обрушились невзгоды. Их высокая покровительница великая княгиня Екатерина Павловна овдовела и тяжело переживала смерть мужа. Затем несчастье пришло и в семью Карамзиных. После тяжелой болезни скончался шестилетний сын Андрей. У Екатерины Андреевны случились неудачные роды. «Наша горесть велика, и мы жалки самим себе», — писал Николай Михайлович И. И. Дмитриеву в мае 1813 года. Оставаться в Нижнем в отчаянии и бездействии становилось невыносимо, и 1 июня Карамзин с семьей наконец выехал в Москву. Это было печальное путешествие. «Я плакал дорогою, плакал и здесь, смотря на развалины; Москвы нет: остался только уголок ее. Не одни дома сгорели; самая нравственность людей изменилась в худое, как уверяют» (из письма к Дмитриеву от 15 июня 1813 года). Карамзин не видел возможности и не чувствовал в себе сил продолжать «труд главнейший», но осознавал долг перед обществом и государем. Он решил ехать в Петербург, чтобы печатать уже написанные части «Истории», ждал лишь возвращения императора из Европейского похода.

Лето и осень Карамзины провели в Остафьеве. Усадьба мало пострадала от войны, ее сберегли остававшиеся там иностранцы, приживалы Вяземских, — старик‑итальянец Батонди и бонна детей — швейцарка. Карамзину нездоровилось, но сельское уединение пробуждало к работе. Холодная осень заставила возвратиться «в жалкую и безобразную Москву, где все теперь неудобно и дорого». Карамзин поселился в одном из немногих уцелевших кварталов в небольшом двухэтажном доме типографа и книгопродавца С. И. Селивановского на углу Большой Дмитровки и Столешникова переулка. (Дом снесли в 1973 году; на его месте построили корпус Института марксизма‑ленинизма, где теперь размещается Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории. В богатой биографии старого дома на Большой Дмитровке был еще один эпизод, связанный с именем Карамзина: здесь в 1830‑х годах археограф П. М. Строев работал над составлением развернутого указателя — «Ключа» — к «Истории государства Российского».)