А. Адам. Переправа Итальянского корпуса Евгения Богарне через Неман 30 июня 1812 года

«Недаром помнит вся Россия про день Бородина!» — слова, знакомые нам с детства. Но что же это был за день, воспетый М. Ю. Лермонтовым и свято хранимый в памяти нашего народа? То был день небывалого по ожесточению сражения, в котором решалась судьба нашей армии, Москвы и самой России. Да, не просто сражение в ряду прочих — это был акт духовного противоборства и самопожертвования, в котором «наглая воля» иноземного завоевателя, собравшего под свои знамена «двунадесять языков» и приобвыкшего к победам, оспаривала у России ее честь и достоинство, но оказалась поверженной стойкостью и мужеством русской армии. Однако, чтобы понять, почему Бородинское сражение значило для нас столь много и как получилось, что столь многое решалось для нас в одном этом сражении, придется вернуться к началу войны.

Начало

12 (24) июня 1812 года войска Наполеона приступили к форсированию Немана, вторгшись, таким образом, в пределы Российской империи. Война началась отступлением наших армий. Оно предполагалось заранее и соответствовало плану, принятому императором Александром I накануне. В отечественной историографии этот план получил наименование «план Фуля» — прусского генерала, состоявшего при императоре в качестве военного советника. Сам план содержался в глубокой тайне и не был доведен до сведения главнокомандующих армиями — по крайней мере возглавлявший 2-ю армию П. И. Багратион о нем ничего не знал. Это обстоятельство с самого начала лишило действия наших армий согласованности при вторжении неприятеля. Багратион задержался на границе, намереваясь дать решительный отпор Наполеону, и не сумел отойти вовремя, тогда как Наполеон направил в промежуток между армиями М. Б. Барклая-де-Толли и Багратиона 70-тысячный корпус маршала Л.-Н. Даву, который далее уже не позволял нашим армиям соединиться. 19 июня, то есть спустя неделю после начала кампании, Наполеон уверенно заявил генералу Балашову, прибывшему к нему в Вильно с «мирными внушениями» от императора Александра: «Ваши обе главные армии уже никогда более не увидятся» (список цитируемых источников см. в конце). Так с самого начала дела на театре войны приняли неблагоприятный для нас оборот.

Однако 19-го же числа в «Северной почте» — правительственной газете того времени — появилось заявление государя, ободрившее публику: «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем». Публикуемые в газетах известия из главной квартиры также сохраняли оптимистический настрой. В них сообщалось, что «опыты прошедших браней и положение наших границ побуждают предпочесть оборонительную войну наступательной, по причине великих средств, приготовленных неприятелем на берегах Вислы»; что государь, пребывавший в то время при 1-й армии, «повелел войскам своим соединиться» и что «пункты соединения должны быть в некотором расстоянии от границы, а особливо когда оная имеет немалое протяжение»; что «все корпусы, бывшие впереди, должны обратиться к занятию назначенных заблаговременно им мест и сие движение ныне совершается»; что «происходили некоторые сшибки, в которых гвардейские казаки себя отличили»; и что, наконец, решено «избегать главного сражения, доколь князь Багратион не сблизится с первою армиею». Однако Багратиону уже затруднительно было это исполнить — теснимый с фланга корпусом Даву, а с тыла войсками вестфальского короля (Жерома Бонапарта — самого младшего брата Наполеона), он всюду имел против себя превосходящие силы и, следуя высочайшему повелению «избегать решительных сражений с сильнейшим неприятелем», должен был использовать все свое полководческое искусство, чтобы вырваться из тисков, расставленных Наполеоном. В делах при Мире и при Романове ему выпал-таки шанс удовлетворить свою жажду сражения — казаки атамана Платова, бывшие в арьергарде армии Багратиона, нанесли жестокое поражение польской кавалерии из авангарда вестфальского короля.

Отступление 1-й армии также сопровождалось рядом ободрительных известий из главной квартиры, которые оповещали публику, что «в одном из легких сражений граф Орлов-Денисов взял многих в полон, между которыми находится граф Октавий Сегюр»; что «семь эскадронов кавалерии французской с пушками были жарко отражены арьергардом»; что «мы взяли в плен подполковника вюртембергской службы принца Гогенлое Кирхберга и тридцать рядовых», а «генерал-майор Кульнев с отрядом кавалерии напал на часть французской кавалерии и истребил два полка оной, взяв в плен более 100 человек и бригадного генерала». Публика ждала скорого сражения и была обнадежена известием, что все корпуса 1-й армии достигли наконец цели своего отступления — укрепленного лагеря на реке Двине близ города Дрисса (ныне — Верхнедвинск Витебской области), и теперь их «кипящее мужество», удерживаемое «временным и нужным отступлением», готово «остановить дерзкий шаг неприятеля». Отсюда, согласно «плану Фуля», наши войска должны были перейти к активным действиям против неприятеля и даже дать ему «решительное сражение». Высочайший приказ по войскам, вышедший 27‑го июня, в годовщину Полтавской битвы, напоминал о славных победах предков и призывал последовать их примеру.

Но этим надеждам не суждено было сбыться. В Дриссе «открылись глаза у всех, что армия положением своим находилась в самой большой опасности», ибо армии Багратиона не удавалось соединиться с 1-й армией, и, следовательно, тактическое взаимодействие с ней, на котором строился «план Фуля» и которое единственно позволяло надеяться на успех, оказалось теперь невозможно. 1 июля в помещичьем доме недалеко от Дриссы император Александр I собрал военный совет, который признал, что дальнейшее пребывание армии в Дрисском лагере не отвечает сложившейся обстановке; решено было его покинуть и искать соединения с Багратионом в направлении на Полоцк и Витебск. Отступление продолжилось уже по необходимости. Для прикрытия дорог на Санкт-Петербург оставлен был между Дриссой и Друей корпус П. Х. Витгенштейна.

И вот тут выявляется обстоятельство, которое, кажется, не сразу было сознано в нашей главной квартире: с оставлением Дрисского укрепленного лагеря сражение с неприятелем становилось — и в глазах публики, и в глазах армии — возрастающей необходимостью и единственным способом оправдать отступление. Уже 4 июля государь пишет председателю Государственного совета и Комитета министров графу Н. И. Салтыкову: «До сих пор благодаря Всевышнего все наши армии в совершенной целости, но тем мудренее и деликатнее становятся все наши шаги. Одно фальшивое движение может испортить все дела противу неприятеля, силами нас превосходнее. <…> Решиться на генеральное сражение столь же щекотливо, как и от оного отказаться. В том и другом случае можно легко открыть дорогу на Петербург, но, потеряв сражение, трудно будет исправиться для продолжения кампании. На негоциации же (переговоры. — В. Х.) нам и надеяться нельзя, потому что Наполеон ищет нашей гибели и ожидать доброго от него есть пустая мечта. Единственно продолжением войны можно уповать с помощью Божьею перебороть его».

Можно заметить, что Александр в это время опасается более за Петербург, нежели за Москву, — до него дошли сведения, будто Наполеон уже к концу августа грозился быть в столице и увезти оттуда в Париж в качестве трофея статую Петра Великого. Но стратегическая мысль императора уже осознана: «Вся цель наша должна к тому клониться, чтобы выиграть время и вести войну сколь можно продолжительную, — пишет он Багратиону 5 июля. — Один сей способ может нам дать возможность преодолеть столь сильного неприятеля, влекущего за собою воинство целой Европы». Эта задача ставит императора Александра перед необходимостью «позаботиться о собрании новых сил в помощь действующим войскам». В тот же день, 5 июля, он поручает генералу М. А. Милорадовичу формирование в Калуге резервного корпуса, войска которого «должны будут служить основанием для образования общего большого воинского ополчения». На другой день в Полоцке государь издает два манифеста — «Воззвание к Москве» и «О сборе внутри государства новых сил против неприятеля (земского ополчения)». Это уже был поворот к организации народной войны: «Да найдет [враг] на каждом шаге верных сынов России, поражающих его всеми средствами и силами, не внимая никаким его лукавствам и обманам. Да встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина». В Полоцке же государь оставляет армию и отправляется в Москву, дабы личным присутствием в «сердце империи воодушевить умы и подготовить их к новым пожертвованиям» во имя спасения Отечества. Уезжая, он говорит Барклаю: «Поручаю вам свою армию; не забудьте, что у меня второй нет: эта мысль не должна покидать вас». Барклай останется верен этому завету до конца...