Л.-Ф. Лежён. Битва под Аустерлицем. Холст, масло

Вскоре Карамзин получает окончательное подтверждение измены возлюбленной. Он терпит поражение в интриге, о которой нельзя говорить Настасье Ивановне и где замешаны и «безрассудная кокетка», и «маленький музыкант», и прежняя пассия — «княгиня» (вероятно, Прасковья Юрьевна Гагарина). Свою неудачу 35‑летний сын «галантного века» и автор «Послания к женщинам» воспринимает, однако, как освобождение, знак судьбы. В письме к Дмитриеву он обещает не «жаловаться на ветреность Амарилл моих, которые (слава Богу!) перепрыгнули от меня за ручей и скрылись в лесу. Пусть там гоняются за ними Сильваны, Фауны и простые Сатиры!» Жизнь светского холостяка для Карамзина подошла к финалу. Казалось, и творчество — в прошлом… Начинался новый век — «девятый на десять», как тогда говорили. «Я здоров, но все не так как прежде, — писал Карамзин брату в феврале 1801 года, — жду, по обыкновению своему, с великим нетерпением весны, чтобы выехать за город и более ничего не желаю». Следующее письмо от 9 марта: «Голова моя так дурна, что я с трудом пишу». Думал ли Карамзин, что через считаные дни все переменится, что пришедшая весна станет для него всепробуждающей и судьбоносной? 

15 марта в Москве узнали о скоропостижной кончине императора Павла І и о восшествии на престол его сына Александра. Несмотря на объявленный траур, на распространявшиеся слухи о заговоре и цареубийстве в ночь с 11 на 12 число, радость московского дворянства была почти всеобщей и нескрываемой. В гостиных и на улицах знакомые и незнакомые обнимались, поздравляли друг друга с новым царствованием, читали и перечитывали манифест молодого государя, в котором он обещался править «по закону и сердцу августейшей бабки Нашей государыни императрицы Екатерины Второй». Мгновенно изменилась мода: кавалеры вновь обрядились на французский лад в запрещавшиеся Павлом круглые шляпы, фраки, жилеты и панталоны. В столицы возвращались ссыльные и опальные. Общество словно сбросило с себя иго страха, встрепенулось, зажило надеждами и мечтаниями. Эйфория перемен не миновала и Карамзина. В воодушевлении он берется за перо и пишет оду «На восшествие на престол императора Александра I» в том же торжественно‑наставительном духе, в каком приветствовал когда‑то воцарение злосчастного Павла. Автор обращается к молодому государю со словами: «Весна у нас, с Тобою мы», восславляет «Екатеринин век златой», когда «власть Монаршея казалась нам властию любви одной». Он не забыл ни гонения на Новикова и его соратников, ни собственной полуопалы, но воспользовался пропагандистским мифом, чтобы призвать Александра к милостивому нерепрессивному правлению. Карамзин говорит новому императору, явно намекая на внешнеполитические метания его предшественника, который воевал с Францией, а затем вступил в конфликт с Англией:

Монарх! Довольно лавров славы,

Довольно ужасов войны!

России нужен мир и покой, утверждение твердых законов, а потому

Возьми не меч — весы Фемиды.

Карамзин предостерегает Александра от «хитрых льстецов», честолюбцев и фаворитов, призывает окружить себя верными патриотами, которые, подобно Пожарскому и Долгорукову, будут говорить ему «нелицемерно», «от сердца» одну лишь правду. «Ты будешь солнцем просвещенья», — вещает одописец, традиционно подчеркивая пользу наук и искусств.

Свою оду Карамзин послал в Петербург, и через друзей она дошла до Александра. Император в знак благоволения послал автору бриллиантовый перстень. Власть наконец заметила и оценила Карамзина! Воодушевленный, он пишет к намечавшемуся в мае приезду государя в Москву новую оду — смелое и откровенное высказывание об ответственности самодержца перед установленными им же законами, о вредоносности рабства и деспотизма:

Любовь со страхом несовместна;

Душа свободная одна

Для чувств ее сотворена.

<…>

Свобода там, где есть уставы,

Где добрый, не боясь, живет;

Там рабство, где законов нет,

Где гибнет правый и неправый!

Свобода мудрая свята.

Но равенство одна мечта.

Программная ода Александру I завершается неожиданно:

Я в храм Истории иду

И там... дела твои найду.

К предпоследней строке Карамзиным сделано примечание: «Автор занимается Российскою Историею». Так он впервые, полунамеком, предложил императору свою службу в качестве историографа.

Карамзин намеревался лично поднести оду государю, но тот не приехал в Москву в мае. Пришлось посвятить сочинение коронации, намеченной на сентябрь. Ода была послана в Петербург и через влиятельного статс‑секретаря Д. П. Трощинского передана Александру. Карамзин вновь получил награду. Однако ответа на свое завуалированное предложение тогда не дождался.

Преодолеть давнее отвращение к службе Карамзина побуждали не только желание помочь молодому императору в благородных стремлениях и увлечение историей, но и обстоятельства личной жизни. 35‑летний холостяк, казалось бы, распрощавшийся с надеждами на семейное счастье, неожиданно для близких, а быть может, и для себя самого женился. Он известил об этом старшего брата Василия Михайловича постфактум письмом от 24 апреля 1801 года. Его избранница, Елизавета Ивановна Протасова, которую Карамзин знал уже 13 лет, но ни разу до того не упомянул в переписке, приходилась младшей сестрой Настасье Ивановне Плещеевой. За ней числилось всего 150 крепостных душ, но новоиспеченный глава семейства рассчитывал, что средств хватит, чтобы прожить год «без нужды и с приятностию». Дальше нужен был твердый доход. Его могла обеспечить служба...

Молодые поселились на квартире мужа на Никольской. Однако слабое здоровье Лизаньки заставило с первым теплом перебраться за город. «Мы к вам давно не писали оттого, что более трех недель живем в деревне; хотя не далее восьми верст от Москвы, но в городе бываем редко, и то на час, — сообщает Карамзин брату 26 мая. — К счастью, время хорошо, а места еще лучше; живем в тишине, иногда принимаем наших московских приятелей, читаем, а всего более прогуливаемся. Я совершенно доволен своим состоянием и благодарю судьбу». Местность, о которой идет речь, — Свиблово, или, как тогда еще говорили, Свирлово — древнее село на Яузе, сохранившее в своем названии память о владевшем им в XIV веке ближнем боярине Дмитрия Донского Федоре Андреевиче по прозвищу Свибло, то есть «косноязычный». В следующие столетия село принадлежало то московским государям, то роду Плещеевых, пока не перешло к родственнику и приближенному Петра I Кириллу Алексеевичу Нарышкину. При нем в 1708 году была построена каменная Троицкая церковь, существующая и поныне. С 1782 года Свиблово находилось во владении генерал‑майорши М. И. Высотской. Позднее она подарила имение мужу, Николаю Петровичу, племяннику светлейшего князя Г. А. Потемкина-Таврического. Карамзин был знаком с четой Высотских, вероятно, посещал и их роскошный дом на Новой Басманной улице (ныне — № 13). Живописный ландшафт и близость к Москве сделали Свиблово популярным дачным местом. Оно, по позднейшим словам Карамзина в «Записке о московских достопамятностях», «приятно разнообразием своих прогулок. С некоторого времени живут там многие из дворян и богатых купцов в наемных сельских домиках». От тех лет до нас дошли Троицкий храм и усадебный дом, перестроенный в 1820‑х годах купцом Кожевниковым под суконную фабрику. Во время прогулок Карамзин, несомненно, заглядывал и в соседнее Медведково, где доныне возвышается шатровая Покровская церковь, возведенная в 1634 году князем Дмитрием Пожарским. Совсем недалеко, в Леонове, принадлежавшем в карамзинские времена богачу, меценату Московского университета и основателю Училища высших наук в Ярославле П. Г. Демидову, сохранился храм Ризоположения постройки 1719 года.

В то благодатное счастливое лето Карамзин вновь побывал в Марфине — по‑прежнему веселом и шумном. В усадебном театре он поставил свой водевиль «Только для Марфина» и сам сыграл одну из главных ролей. В числе актеров‑любителей в спектакле участвовал В. Л. Пушкин. Куплеты, исполненные Карамзиным, звучали так:

Кто, покой Москвы блюдя,

Час свободы находя,

Любит в рощах прохлаждаться

И с друзьями забавляться,

Тот имеет нежный вкус…

Единственное, что тревожило Карамзина в те дни, — здоровье жены. На исходе лета супруги вернулись в Москву, суетившуюся в ожидании приезда императора. Елизавета Ивановна беременна, и Карамзину не до пышных торжеств по случаю коронации Александра I. «Здоровье Лизаньки не перестает меня беспокоить: она дает мне надежду быть отцом, но я очень боюсь за нее. Здесь все праздники, спектакли и веселья, из которых я, по своему обыкновению, ни которого не видал и не жалею!» — пишет он брату. В остальном Карамзин доволен жизнью, полон надежд и планов. Его окружают друзья и поклонники. Едва ли не ежедневно он видится с Дмитриевым, который наконец‑то переехал в Москву. Почтенный Иван Иванович не внял призывам Карамзина стать его соседом на Никольской улице, а поселился в тихой Огородной слободе близ Красных ворот. Купил у профессора Московского университета К. Г. Лагнера деревянный домик (на месте нынешнего дома № 12 по Большому Козловскому переулку), перестроил его по своему вкусу, наполнил книгами и эстампами, разбил уютный садик и зажил гостеприимным хлебосольным хозяином. Впоследствии В. А. Жуковский вспоминал:

Как весело бывало,

Когда своим друзьям

Под липою ветвистой

С коньяком чай душистый

Хозяин разливал

И круг наш оживлял

Веселым острым словом!

Часто участником таких посиделок был и Карамзин. Еще чаще Дмитриев появлялся у друга на Никольской. Захаживал сюда и Василий Львович Пушкин. В Москве уже подрастало новое литературное поколение. Воспитанники Благородного пансиона Московского университета — братья Тургеневы, В. А. Жуковский, А. Ф. Мерзляков, А. С. Кайсаров собирались у А. Ф. Воейкова на Девичьем поле. Кумиром этого Дружеского литературного общества был Карамзин. Но ученикам, усвоившим уроки учителя, становилось тесно в сентименталистском салоне, они уже слышали грозную музыку нового века, стремились на просторы романтизма, мечтали вместе с Андреем Тургеневым заняться «важнейшими предметами», смешивать «с великим уродливое, гигантское, чрезвычайное». Дерзкая молодежь позволяла себе иронизировать и над творчеством, и даже над личной жизнью своего кумира. Кайсаров составил из карамзинских стихов пародийное «Описание свадьбы г‑на К». Сам Карамзин относился к подобных шалостям снисходительно и охотно принимал молодых поэтов у себя на Никольской.

Бывали здесь и литераторы из провинции. Некоторые оставили об этом любопытные свидетельства. Так, осенью 1801 года в Москву приехал молодой поэт, прозаик, масон и первогильдейский купец Гаврила Петрович Каменев. О своих московских знакомствах он написал другу — С. А. Москательникову. Каменев познакомился с И. П. Тургеневым, поручившим «старшему сыну своему съездить со мною и рекомендовать меня десятнику литературы г. Карамзину, который болен и никуда не выезжает». Встреча состоялась 3 октября. Каменев и Андрей Тургенев вошли в нижний этаж «зелененького дома» на Никольской, где застали Карамзина в вольтеровском кресле читающим корректуры нового издания «Писем русского путешественника». Здесь же находился и Дмитриев. Гостя расспросили о том, где он учился, какие языки знает, что перевел, что сочинил. Затем завязался оживленный разговор о литературе. «Карамзин употребляет французских слов очень много: в десяти русских есть одно французское. По его мнению, Русский язык не сотворен для поэзии, а особливо с приемами; что окончание стихов на глаголы ослабляет экспрессию». Каменев так описывает Карамзина: «Он росту более, нежели среднего, черноглаз, нос довольно велик, румянец неровный и бакенбарт густой. Говорит скоро, с жаром, и перебирает всех строго». Что же касается отношений Карамзина и Дмитриева, то «они живут очень дружно и обращаются просто, хотя один поручик, а другой генерал‑поручик».

Через несколько дней Каменев посетил Карамзина снова и был «принят им столь же хорошо, как и в первый [раз]. Севши в вольтеровские свои кресла, просил он меня, чтобы я сел на диван, возвышающийся не более шести вершков от полу, где, как карла перед гигантом, в уничижительнейшем положении, имел удовольствие с час говорить с ним. Карамзин был в совершенном дезабилье: белый байковый сюртук нараспашку и медвежьи большие сапоги составляли его одежду». Хозяин советовал гостю больше читать французских авторов и «сочинять что‑нибудь в нынешнем вкусе». «Комнаты его очень хорошо убраны, и на стенах много портретов Французских и Итальянских писателей, между ними заметил я Тасса, Метастазия, Франклина, Буффлера <…> и других беллетристов. Сколь он ни добр, сколь характер его ни кроток, но имеет многих неприятелей, которые из зависти ему вредить стараются».

Во время третьего визита на Никольскую общение шло почти по‑свойски. Гость из провинции уже не подмечал в хозяине надменную снисходительность столичного европеизированного барина. Говорили о самых разных предметах: о переводах Т. Тассо, о самоубийствах, «о его и моей ипохондрии, желали оба потерять жизнь параличем или апоплексией, но не пистолетом, и припоминали обычай древних сожигать тела покойников».   

Карамзин с благодарностью провожал 1801 год, в котором он возродился как автор, снискал внимание власти и наконец обрел семейное счастье. Его единственным желанием было, «чтобы Бог не отнял у меня того, что имею; и нового мне не надобно». Елизавета Ивановна готовилась стать матерью. Давняя поклонница таланта Карамзина, она призывала мужа писать «для Света и для Муз». Он отвечал ей в «Послании к Эмилии»:

Могу сказать одно: душа моя полна

Любовию святой, блаженством и тобою, — 

Другое кажется мне скучной суетою.

Тем не менее, диапазон творчества Карамзина в эти месяцы чрезвычайно расширился. Он переиздает «Письма русского путешественника», впервые включив повествование о революционном Париже, — конечно, в подцензурном виде и без тех эпизодов и оценок, которые некогда анонсировал в «Северном зрителе». Подготавливает и новое издание материалов из «Московского журнала». Наконец, из‑под пера Карамзина выходит «Похвальное слово императрице Екатерине II». Это была попытка осмысления истории через личность ее творца. Ранее Карамзин уже задумывал сочинение похвальных слов Петру Великому и Ломоносову. Теперь труд приобретал еще и острую политическую актуальность. Развивая мысли, высказанные в оде Александру I, Карамзин, по сути, предложил идеологическую доктрину нового царствования, так определив главное и самое ценное в наследии Екатерины: «Она уважила в подданном сан человека, морального существа, созданного для счастия и гражданской жизни. <…> Екатерина переломила обвитый молниями жезл страха, взяла масличную ветвь любви и не только объявила торжественно, что владыки земные должны властвовать для блага народного, но всем своим долголетним царствованием утвердила сию вечную истину, которая отныне будет правилом российского трона: ибо Екатерина научила нас рассуждать и любить в порфире добродетель». В числе благодеяний императрицы Карамзин называет просвещение народа посредством основания «везде, в важнейших городах и в глубине Сибири» училищ, «заведения вольных типографий», учреждения «благоразумной цензуры», покровительства, оказываемого словесности, наукам и художествам. Стремление Екатерины упорядочить законодательство, ее Наказ Уложенной комиссии восхищают автора «Похвального слова». «Воображение мое не может представить ничего величественнее сего дня, когда в древней столице нашей соединились обе гелиосферы Земли, явились все народы, рассеянные в пространствах России, языков, обычаев и вер различных: потомки Славян победителей, Норманов, ужасных Европе, и Финнов, столь живо описанных пером Тацитовым, мирные пастыри Южной России, Лапландские ихтиофаги и звериными кожами одеянные Камчадалы. Москва казалась тогда столицею вселенной, и собрание российских депутатов — сеймом мира. Им торжественно объявили сей славный наказ — и Самоед удивился, слыша, что нужны законы людям».

Говоря об успешных войнах и территориальных приобретениях при Екатерине II, восторгаясь Румянцевым и Суворовым, Карамзин лишь вскользь упоминает Потемкина, вероятно, не желая поощрять фаворитизм. Раздел Польши теперь не вызывает у автора «Похвального слова» прежнего скепсиса — императрица взяла «только древнее наше достояние, и когда уже слабый дух ветхой республики не мог управлять ее пространством. <...> Польская республика была всегда игралищем гордых вельмож, театром их своевольства и народного унижения».

«Похвальное слово» Карамзин отослал в Петербург и через все того же Д. П. Трощинского поднес Александру I. Едва ли оно стало откровением для императора и его молодых советников. Их планы, более похожие на мечтания, простирались гораздо дальше — им грезились конституция, ограничение, а потом и отмена крепостного права... Тем не менее Александр вновь выразил Карамзину благоволение, прислав усыпанную бриллиантам табакерку. Приглашения же на службу и теперь не последовало...

Зато Карамзин обрел не менее заманчивое поприще. Обе оды — Александру и Екатерине — вышли в Москве отдельными брошюрами и вызвали живой отклик в обществе. Осенью 1801 года сразу несколько типографов и книгопродавцев обратились к Карамзину с предложениями издавать журнал. К этому давно склонял друга и Дмитриев. Предложение арендатора Университетской типографии — купца и литератора И. В. Попова — Карамзин принял и 9 октября поместил в «Московских ведомостях» предуведомление: «С будущего января 1802 года намерен я издавать Журнал под именем “Вестника Европы”, который будет извлечением из двенадцати лучших Английских, Французских и Немецких журналов. Литература и Политика составят две главные части его». Примериваясь к роли независимого политического обозревателя и аналитика, Карамзин и здесь становился в России первопроходцем. Публика не замедлила откликнуться на объявление любимого автора. К выходу журнала у него было уже 500 подписчиков. Тираж первого номера, однако, пришлось допечатывать. Карамзин по опыту «Московского журнала» осознавал, каких «великих трудов» потребует новое предприятие, но не мог упустить возможность воздействовать на общество и власть, дабы «помогать нравственному образованию такого великого и сильного народа, как Российский». Издание «Вестника Европы», выходившего два раза в месяц, сулило и солидный денежный доход, насущно необходимый семейству, в котором ожидалось прибавление...