В. Ф. Тимм.
14 декабря 1825 года на Сенатской площади.
Холст, масло

Сам Пушкин не подтверждал свое авторство. Впрочем, впоследствии он писал П. А. Вяземскому: «Что ты называешь моими эпиграммами противу Карамзина? Довольно одной, написанной мною в такое время, когда Карамзин меня отстранил от себя, глубоко оскорбив и мое честолюбие, и сердечную к нему приверженность. До сих пор не могу об этом хладнокровно вспоминать. Моя эпиграмма остра и ничуть не обидна, а другие, сколько знаю, глупы и бешены: ужели ты мне их приписываешь?»

Комнаты третьего этажа дома Е. Ф. Муравьевой над Карамзиными занимали молодые сыновья хозяйки Никита и Александр. Здесь, «у беспокойного Никиты», собирались члены тайного общества — будущие декабристы. Бывали «молодые якобинцы» и у Карамзиных. Историограф иногда захаживал на третий этаж, где его уважали, внимательно слушали, естественно, не посвящая в тайну заговора. В конце 1818 года Никита Муравьев показал Карамзину свои «Мысли об “Истории государства Российского”». Это сочинение отразило миропонимание нового поколения русских свободолюбцев. Дети эпохи войн и революций уже не разделяли надежд и чаяний своих духовных отцов, что под воздействием просвещения и под опекой разумной самодержавной власти нравственный прогресс когда‑нибудь уврачует язвы отечества — произвол и мздоимство чиновников, неправосудие, всевластие верхов, нищету и бесправие низов, тяжелую солдатчину, наконец, крепостничество. Молодые романтики жаждали решительного действия, преобразования государственного и общественного строя. «История принадлежит народам», — провозгласил в своем сочинении Никита Муравьев, полемизируя с буквально понятым карамзинским тезисом: «История народа принадлежит Царю». «Не мир, но брань вечная должна существовать между злом и благом; добродетельные граждане должны быть в вечном союзе против заблуждений и пороков. Не примирение наше с несовершенством, не удовлетворение суетного любопытства, не пища чувствительности, не забавы праздности составляет предмет Истории. Она возжигает соревнование веков, пробуждает душевные силы наши и устремляет к тому совершенству, которое суждено на земле. Священными устами Истории праотцы взывают к нам: Не посрамите земли Русской!» Прочитав рукопись, Карамзин, несмотря на юношески безапелляционный тон автора, тем не менее дал согласие на ее распространение.

* * *

После Отечественной войны в русском мыслящем обществе преобладали либеральные настроения. Просвещенный консерватизм, ставший основой труда Карамзина, казался реликтом уходящей эпохи даже в окружении Николая Михайловича. Так считали Н. П. и С. П. Румянцевы. А. И. Тургенев восхищался «Историей», но толковал ее значение по‑своему, надеясь, что она «послужит нам краеугольным камнем для православия, народного воспитания, монархического управления и, Бог даст, русской возможной конституции». Н. И. Тургенев, член Тайного общества, исповедовавший гораздо более радикальные взгляды, едва скрывал антипатию к историографу и неприятие его суждений. Другой вольнолюбец, генерал М. Ф. Орлов, в письме к П. А. Вяземскому упрекал Карамзина, который, желая «быть бесстрастным космополитом, а не гражданином», не приводит в «Истории» преданий о божественном происхождении и «величии древних славян и россов». С другого фланга слышались обвинения в излишнем внимании к темным страницам прошлого. От Карамзина требовали публицистики или баснословия. На все несогласия он отвечал: «Добросовестный труд повествователя не теряет своего достоинства потому только, что читатели его, узнав с точностию события, разногласят с ним в выводах. Лишь бы картина была верна — пусть смотрят на нее с различных точек». По поводу разгоравшейся полемики Карамзин записал в памятной книжке: «Аристократы, Сервилисты хотят старого порядка, ибо он для них выгоден. Демократы, Либералисты хотят нового беспорядка, ибо надеются им воспользоваться для своих личных выгод». При этом Карамзин признавался близким людям, в частности в письме П. А. Вяземскому: «Я в душе республиканец, и таким умру». Своих воззрений он не скрывал и в беседах с императором, становившихся все более частыми и доверительными. Либеральные мечтания не оставляли Александра. Намерения осуществить их на практике пугали Карамзина. Современник записал сказанные однажды историографом слова: «Если Государство при известном образе правления созрело, укрепилось, обогатилось, распространилось и благоденствует, не трогайте этого правления, видно, оно сродно, прилично Государству и введение в нем другого было бы ему гибельно и вредно». Карамзин, несомненно, имел в виду самодержавие. Но оно прежде всего — страж нравственного совершенствования — единственного пути к благоденствию человечества. «Для существа нравственного нет блага без свободы; но эту свободу дает не Государь, не Парламент, а каждый из нас самому себе с помощью Божией. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенностью к Провидению!» Попытки радикальных насильственных преобразований лишь отбросят общество назад, ввергнут его в порочный круг. Карамзин говорил своему воспитаннику Петру Вяземскому: «Те, которые у нас более прочих вопиют против самодержавия, носят его в крови и лимфе». Речь шла, безусловно, о самодержавии тираническом, которому историограф противопоставлял самодержавие просвещенное, ощущающее ответственность перед законом и подданными. Таким строгим, но справедливым и благодетельным властелином Карамзин старался предстать перед своими крестьянами. Отмену крепостного права он считал несвоевременной и опасной, поскольку ни мужики, ни помещики еще не просвещены. «Всякие господские повеления должны быть святы для вас, — писал Карамзин своим крепостным. — Я ваш отец и судья. Мое дело знать, что справедливо и для вас полезно... Я всех вас люблю равно, как детей своих, и суд мой беспристрастен; я хочу только вашего добра общего, отвечая за вас Богу». Из Москвы, а затем из Петербурга Карамзин пытался через доверенных лиц управлять подопечными. Женил их, миловал и наказывал, наставлял, разрешал споры, отдавал нерадивых в рекруты, исправных освобождал от солдатчины, утверждал или отклонял приговоры крестьянского мира… Впрочем, сам историограф не был доволен результатами своего правления и незадолго до кончины жаловался И. И. Дмитриеву: «Очень тревожусь беспорядком в нашем имении: крестьяне не платят оброка, и сосед, которому я поручил надзор, еще умножает зло, если не с худым намерением, то от глупости. Страшусь мысли ехать туда!.. Думаю просить здесь человека военного, чтобы послать его туда и образумить крестьян, если можно». При этом Карамзин восхищался характером и талантом простого народа. Ф. В. Булгарин записал его слова: «Не мудрено веселиться под светлым небом Франции, под тенью каштанов, среди виноградников, поблизости больших городов, но у нас, среди трескучих морозов, в дымных избах или в тяжком труде краткого лета крестьянин всегда весел, всегда поет и шутит».

* * *

Карамзин, конечно, понимал уязвимость своих общественно‑политических взглядов перед вызовами эпохи, но победа России над Наполеоном и спасение ею Европы давали надежду на лучшее будущее отечества. Очень многое, почти все, зависело от личности самодержца. Карамзин находил в Александре черты просвещенного монарха, искренне стремящегося к всеобщему благу, ценил его твердость в 1812–1814 годах, человечность по отношению к подданным. Но видел также переменчивость характера и намерений, скрытность и подозрительность, упомянутую выше склонность к либеральным мечтаниям. Царь и его историограф долго присматривались друг к другу. Их отношения, складывавшиеся неровно, стали быстро развиваться после переселения Карамзина в Петербург. Историограф чуждался светской и придворной жизни, однако покровительство августейшей семьи помогало ему в работе над главным трудом. М. П. Погодин считал, что грезившего о Москве Карамзина удерживала в Петербурге возможность ходатайствовать перед царем и влиятельными чиновниками за людей, нуждающихся в помощи. Такие хлопоты сделались частью петербургской повседневности историографа. Летом 1818 года в своей подмосковной усадьбе Авдотьино умер Н. И. Новиков. Его состояние было расстроено, имение заложено и перезаложено, вдова, дети и многочисленные домочадцы остались без средств к существованию. В конце года Карамзин обратился к императору запиской, в которой, высоко и всесторонне оценив деятельность покойного просветителя, просил оказать помощь его семье. Имение, однако, было все же продано с торгов. К счастью, новый владелец, генерал‑майор П. А. Лопухин, оставил в Авдотьине доживать свой век всех постояльцев. Сыграла ли в этом роль записка Карамзина на высочайшее имя?..

День за днем Карамзин все глубже погружался в петербургскую жизнь. Тем не менее, о чем уже здесь не раз упоминалось, мысли о родных пенатах не оставляли его. «А мы, любезнейший друг, более нежели когда‑нибудь мыслим о возвращении в нашу добрую, хотя и Азиятскую Москву, как говорит князь Петр [Вяземский]», — пишет он И. И. Дмитриеву в январе 1818 года.

Весной 1819‑го Карамзин, едва оправившись от нездоровья, по обыкновению выехал с семьей в полюбившееся ему Царское Село. Он провел там прекрасное, «почти итальянское» лето и осень до первого снега. Император и обе императрицы не скупились на знаки внимания. Узнав, что Екатерина Андреевна должна родить, Александр посетил ее, пил у Карамзиных чай, а после рождения сына велел устлать две улицы соломой, чтобы шум уличного движения не беспокоил младенца и мать. В Павловск к императрице Марии Федоровне историограф и его супруга приезжали запросто, без приглашения. Карамзин осведомил Александра, что в девятом томе «Истории» собирается описать ужасы царствования Ивана Грозного. Император спокойно отнесся к этому, не проявив намерения «мешать исторической откровенности».

Высоко ценя личность Александра I, Карамзин, однако, тяготился высочайшим благоволением, понимая, что близость к власти — это угроза внутренней независимости и опасность вовлечения в придворную суету и интриги. Обласканный царскими милостями историограф по‑прежнему стремился в «свою нору, т. е. в Москву — на Арбат или в Басманную». В прекрасном Царском Селе ему грезился иной берег. «Остафьево достопамятно для моего сердца — мы там наслаждались всею приятностию жизни, нимало не грустили; там текли средние, едва ли не лучшие, лета моего века, посвященные семейству, трудам и чувствам общего доброжелательства в тишине страстей мятежных» (из письма к Н. И. Кривцову, июнь 1819 года). С теплой ностальгией вспоминал он «Остафьевский плот», едва не перевернувшийся, когда во время праздника Петр Вяземский, Дмитриев, Батюшков, гости и нарядно одетые дамы пытались переправиться через усадебный пруд. Возвращение Карамзин наметил на май 1819 года. А пока на исходе 1818‑го писал А. Ф. Малиновскому: «То езжу в Павловское к добродетельной Императрице, то читаю корректуры, то пишу 9 том Истории, хотя и мало».

Среди царскосельского покоя вдруг случилось событие, потрясшее Карамзина до глубины души. В середине октября император вернулся из Варшавы и сообщил: во исполнение христианской заповеди любить врагов своих он твердо решил восстановить под российской короной Королевство Польское в границах до раздела Речи Посполитой, то есть с включением Белоруссии, Литвы, Подолии и Волыни. Подтверждались разделяемые многими подозрения, что царь, воодушевленный возвышенными абстракциями, готов принести им в жертву конкретные интересы государства, что он более благоволит исконным врагам — полякам, которые совсем недавно разоряли Россию в составе армии Наполеона, чем к собственным верным подданным (подобные подозрения в 1817 году едва не подвигли будущих декабристов на цареубийство). Карамзин явственно ощутил, как пошатнулась отстаиваемая им идеологема просвещенного самодержавия. Решив бороться до конца, он взялся за перо. В итоге появилась записка «Мнение русского гражданина», в которой историограф взволнованно, с привлечением беспощадных доводов оппонировал императору. «Христос велит любить врагов: любовь есть чувство; но он не запретил судьям осуждать злодеев, не запретил воинам оборонять государство». И далее: «Как христианин любите своих личных врагов, но Бог дал вам Царство и вместе с ним обязанность исключительно заниматься благом оного». Восстановление «древнего Королевства Польского» невозможно уже потому, что потребовалось бы отвоевать Галицию у Австрии, члена Священного Союза, созданного самим Александром. Возвращение же Польше Литвы и коренного достояния России — Белоруссии, Волыни и Подолии — означает раздел государства, нарушение его целостности, сохранять которую есть священная обязанность монарха. Все державы основаны на завоеваниях, и, отрицая это, пришлось бы восстанавливать не только Польшу, но и Казанское и Астраханское ханства, Новгородскую республику, Великое княжество Рязанское и так далее. «Доселе нашим государственным правилом было: ни пяди ни врагу, ни другу. Вы, любя законную свободу гражданскую, уподобите ли Россию бездушной бессловесной собственности? Будете ли самовольно раздроблять ее на части и дарить ими кого заблагорассудите?» Восстановив Польшу в древних границах, «мы лишились бы не только прекрасных областей, но и любви к царю; остыли бы душою и к отечеству, видя оное игралищем самовластного произвола; ослабели бы не только уменьшением государства, но и духом, унизились бы пред другими и пред собою». Карамзин, который, как мы помним, в 1794 году не слишком одобрял войну с повстанцами Костюшко, теперь делает однозначный вывод: «Одним словом, восстановление Польши будет падением России, или сыновья наши обагрят своею кровию землю Польскую и снова возьмут штурмом Прагу (укрепленное предместье Варшавы, взятое войсками А. В. Суворова. — Б. А.)». Историограф завершает свое обращение к Александру следующими словами: «Вы приобрели уже имя Великого, приобретите имя Отца нашего, пусть существует и даже благоденствует Королевство Польское, как оно есть, но да существует и Россия, как она есть и как оставлена Вам Екатериною! <...> Екатерина любила Вас нежно, любила и наше Отечество. Ее тень здесь присутствует... умолкаю».

Вечером 17 октября в Царском Селе Карамзин прочитал «Записку…» Александру I. Разговор с глазу на глаз за чаем продолжался пять часов. Император слушал, но, казалось, не слышал приводимых ему доводов. Уже за полночь, покидая кабинет, Карамзин сказал по‑французски: «Государь! У Вас много самолюбия. Я не боюсь ничего. Мы все равны перед Богом. Что говорю я Вам, то сказал бы я Вашему отцу, Государь! Я презираю либералов нынешних, я люблю только ту свободу, которой никакой тиран не может у меня отнять… Я не прошу более Вашего благоволения, я говорил с Вами, может быть, в последний раз». Взволнованный историограф, понимая важность произошедшего, записал тогда для потомства: «На другой день я у него (Александра. — Б. А.) обедал, обедал еще в Петербурге… но мы душою расстались, кажется, навеки»...